Netflix показывает премьеру «Фрагментов женщины»
Оригинальное название — Pieces of a Woman. «Части женщины», «Куски женщины», переводите, как хотите. У нас назвали деликатнее: «Фрагменты женщины». Все эти названия первого англоязычного фильма венгра Корнела Мундруцо не ответят ожиданиям: расчлененки тел не будет. Будет расчлененка сознания, расщепление душ, жизнь, расколотая на три акта: рождение, смерть, возрождение.
Премьера прошла в конкурсе Венецианского фестиваля, не без потерь устоявшего перед натиском ковида. Конкурс, по признанию свидетелей, был ожидаемо слабым, эта картина в нем была заметной вехой и получила Кубок Вольпи за лучшую женскую роль актрисе Ванессе Кирби. Но все равно удостоилась кисло-сладкой прессы, отдельные достоинства признавшей, но, по-моему, неточно прочитавшей природу и смысл картины.
А ее вообще невозможно мерить привычными мерками и судить, пользуясь принятыми в обычном кино критериями. Потому что этот фильм — кардиограмма потрясений столь личных и сильных, что от любой умозрительности он на космической дистанции, и с холодным носом его лучше не смотреть вообще. Анализировать происходящее там хладным умом — то же самое, что с эстетической — или, скажем точнее, эстетской точки зрения оценивать омертвевшее лицо женщины, потерявшей самое дорогое. Ну что, действительно, хочет сказать женщина этим лицом-маской? А ничего она сказать не хочет и не может — просто ушла от жизни куда-то в себя. И только она может оценить глубину и мрак этого погружения. Мы можем лишь попытаться — с помощью именно такого фильма.
В этом смысле картина уникальна: Мундруцо и его супруга сценарист Ката Вебер отважились поделиться с нами этой глубиной, используя единственный способный на такое язык — язык кино. Их не волновали огрехи сюжетостроения, задачи и сверхзадачи текстов и образов — они показали реальность, в которой жили, и если оперировали метафорами, то простейшими, какие и приходят на ум в подобные мгновения.
Шон (Шайа ЛаБаф) — строитель моста в Бостоне, его Марта (Ванесса Кирби из сериала «Корона») ждет ребенка, оба полны нежности друг к другу, оба с восторгом ловят биение сердца будущей дочки, готовятся к новому витку семейного счастья. Это предощущение счастья передано в фильме так трепетно и подробно, в таких микродвижениях рук, тел, взгляда, что зритель абсолютно вовлечен в рутинные, кажется, переживания героев, он уже с ними, он ими стал.
И это важно, чтобы пережить дальнейшее. Потому что мы становимся свидетелями интимнейших процессов, сопровождающих появление на свет нового человека. Много физиологии. Много моментов, когда и тебе физически больно это видеть, это сопереживать. Марта предпочла рожать дома, и вызвана акушерка. Заботливая женщина с внимательным взглядом, по всем признакам опытная, знающая, способная сочувствовать (Молли Паркер из сериала «Карточный домик»). Ее ли вина, что в последний момент все обернулось трагедией — об этом вместе с героями будем думать весь фильм.
Сильнейшая по эмоциям сцена родов составляет его первый акт. Акт второй — мрак и пустота, в которую погрузилась любящая пара, крах надежд и ожиданий: потеря новорожденной равна окончанию жизни. Восполнить пустоту нечем. Даже простейшие физиологические акты близости становятся невозможны, нежность сменяется отчуждением, если не отвращением. Идут сцены с матерью (проницательная Эллен Бёрстин), спорят о том, что делать с телом малышки, как похоронить, как правильно написать ее имя на могильной плите — все те тягостные заботы, о которых в обычной жизни стараются не думать. Любой разговор срывается в истерику, поступки алогичны, все непредсказуемо. Эту часть фильма критики бранят за внешнюю хаотичность и внутреннюю неподвижность — что так и есть, если ждать «кино действия». Но это «кино состояний», редкая птица на экранах нового века. И оно с огромной силой передает это ощущение прервавшейся жизни, где лихорадочно ищешь новых опор и ориентиров, но их нет.Третий акт — о том, как восстанавливается душа человека. Как освобождается от черных порывов — в этом случае от иссушающей жажды мести. Назревает суд над акушеркой, допустившей профессиональную ошибку. Суд, после которого будет сломана еще одна жизнь. И опять-таки мы вместе с героиней ищем мучительнейшее из решений. Ее финальный монолог в суде стал эмоциональным апофеозом третьего акта картины и очередным объектом критики: он слишком напоминает морализующие монологи времен соцреализма, когда торжествует трудная, но нравственно безупречная справедливость.
Не знаю, не знаю… Для меня «алогичная логика» поведения мятущихся персонажей — и есть предмет фильма, его главная тема, здесь его саспенс и его интуитивные прозрения. Даже благостный финал, метафорически педалирующий тему излечения и возрождения, мне, зрителю, дорог как эмоциональный итог запредельных человеческих страданий, как веками освященный путь искусства через тернии к звездам. И мне совершенно не нужны здесь режиссерские кунштюки, имеющие в виду быть во всем оригинальным. И «назойливые метафоры» в виде достроенного к финалу моста или оживающих яблочных семян перестают быть просто художественным приемом и встают в ряд тех самых душевных опор, которые в трагические минуты жизни инстинктивно ищет любой из нас. Чтобы жить дальше.
